1.

Состояние "Конца века" в разные эпохи характеризовалось культурным декадансом и социальным кризисом. Но именно в это время парадоксальным образом и зарождались самые реальные проекты будущего, казавшиеся обитателям уходящего века "фантастическими". Новый век не может возникнуть просто из отрицания господствующих умонастроений — вечно скулящая "оппозиция" такого рода лишь продлевает инерцию века уходящего. Века никогда не "начинаются" сами. Их начинают — те, кто способен на решительное альтернативное утверждение. У тех, кто берется начинать новую эпоху, должен существовать позитивный оригинальный проект, не вместимый в рамки уходящего века. Но в первую очередь эти начинатели должны существовать сами и осознавать себя как субъект исторического творчества.

На рубеже ХХ и ХХI веков в России таким субъектом не может стать какая бы то ни было политическая партия, общественное движение или религиозная организация. Распад зашел слишком далеко, и все потуги подобных сил на "новое начало" сразу же оборачиваются театрализованной профанацией. Не большего стоят и надежды на "возрождение", приходящие из недр государственного аппарата. Позитивная эволюция этой государственности закончилась, она превратилась в самодостаточную паразитическую машину, своего рода "крышу", гигантский консорциум рэкетиров. Клубок тотальной продажности, интеллектуальной импотенции и морального распада, в который превратилась политическая среда России, никакому лечению и исправлению не поддается. Его можно было бы отмести только весь целиком — но как раз на это русский народ в его нынешнем состоянии не способен.

Проблема в том, что разрушена сама форма старого этнического организма, в ее рамках уже невозможно собрать рассеянную энергию народа и направить на какую-то позитивную цель. Великорусский этнос слишком долго приучали быть бессловесным инструментом в руках государственной власти, и от этого важнейшие жизненные ткани народного организма атрофировались и заместились административно-государственными протезами. Народ попал в безвыходное положение: надо бы вырвать эти протезы, торчащие из его тела — но без них он тут же погибнет, не приспособленный к полноценному существованию.

Тот, кто пытается сохранить русское на уровне национальной идентичности прежнего типа, похож на прирожденного обитателя зоопарка, которому его клетка и кажется свободой. Русское сегодня придется создавать практически с нуля и на принципиально ином уровне. Новым субъектом исторического действия в России может стать только новый этнос, относящийся к прежнему, великорусскому, объединявшемуся вокруг Москвы, на тех же правах преемственности, на каких тот относился к восточнославянскому, центрировавшемуся вокруг Киева. Именно так: разница между Россией прошлого и Россией будущего столь же велика, как между Киевской Русью и Московской Русью, — это разные народы, разные формы, которых соединяет только историческое преемство. Время Московской Руси прошло точно так же, как когда-то — время Киевской. Теперь в Киеве живут украинцы, малый народ. Такие же духовные "малороссы" сегодня олицетворяют то, что осталось от Московской Руси. Москва — это Малороссия XXI века, с той же тягой к "самостийности" и мелкому чванливому шовинизму. История великорусского этноса закончена.

2.

Л. Н. Гумилёв определял этнос как "естественно сложившийся на основе оригинального стереотипа поведения коллектив людей, существующий как система, которая противопоставляет себя другим подобным коллективам, исходя из ощущения комплиментарности". Необходимая для жизнеспособности этноса комплиментарность — это "подсознательное ощущение взаимной симпатии и общности людей, определяющее деление на "своих" и "чужих". ("От Руси к России", 1992). Картина современной России заставляет сделать печальный вывод: комплиментарность великорусского этноса разрушена на всех уровнях: и на уровне сознания (объединяющей национальной идеи), и на уровне непосредственного ощущения.

У великорусского этноса больше нет четкого критерия, позволяющего судить, кто свои, а кто — чужие. Долгое время таким критерием был государственный патриотизм. Сегодня патриотическая риторика сделалась ни к чему не обязывающим "правилом хорошего тона". Пафос державного патриотизма с виртуозностью научились использовать в своих интересах любые силы, — в том числе для того, чтобы продолжать превращать Россию в затхлую отсталую колонию. Граница между своим и чужим утрачена не только в политике и мире идей, но даже в мире образов, в культуре. Сегодня именно "стилизованный русизм", подделки под "народность" и "державность" стали главным прибежищем культурной русофобии. От имени русской культуры вещают старые маразматики и циничные конъюнктурщики, которые видят в ней не живой развивающийся организм, вечно новый и непохожий сам на себя, а только мертвое чучело, демонстрируя которое можно заработать статус и деньги.

Столь же трагичная метаморфоза произошла с "ощущением взаимной общности". Великорусский этнос неудержимо разваливается на региональные субэтносы, и недавнее учреждение семи федеральных округов только констатировало реальность этого процесса. Конечно, говорить о складывании в каждом из этих округов полноценных этносов еще нельзя: на сегодняшний день отчетливо прослеживается только одна нарождающаяся этническая граница — между Москвой и "остальной Россией". Отношение к этому городу в каждом из регионов все более склоняется в сторону "отрицательной комплиментарности", и это парадоксальным образом их объединяет. Материальные основы повсеместной региональной антипатии к Москве хорошо известны: это не имеющая мировых аналогов концентрация финансовых (до 85 %) и информационных (до 100 %) ресурсов огромной страны в одном городе, что создает резкий контраст в мироощущении жителей столицы и собственно России. Но главным фактором здесь является "малороссийское" сознание фазы обскурации, заставляющее москвичей самих рубить ветвь, на которой держится все их благоденствие, — проводить целенаправленную политику самоизоляции от России, вплоть до введения де факто собственного гражданства, депортаций и поощряемых властями издевательств над русскими из других регионов, вынужденно приезжающими в Москву на заработки. И если даже город, который сотни лет был символом всероссийского единения, стал сегодня вопиющим примером сепаратизма, то распад нынешней России на самостоятельные государственные образования неизбежен. Общий язык не будет серьезным препятствием для возникновения "многих русских этносов" — достаточно взглянуть на разницу этнических стереотипов у американцев, англичан и жителей англоязычного острова Мальта.

3.

Москвоцентричный великорусский этнос умирает на наших глазах, несмотря на то, что он сформировался в ХIII-XV веках, а нормальный "срок жизни" этноса Гумилевым определяется приблизительно в тысячелетие. Здесь сыграли свою роль колоссальные исторические перегрузки, разрушившие его форму и рассеявшие энергетику.

Первым таким ударом стало уничтожение собственной духовной элиты, случившееся в ходе церковного раскола XVII века. Наиболее преданные православию люди были истреблены или выброшены из общественной жизни. В духовной сфере стал господствовать трусливый конформизм и абсолютная покорность "властям предержащим". Самобытное развитие России было тем самым остановлено и продолжалось только в среде тех, кого назвали "старообрядцами".

Вторым изломом стал перенос столицы в Санкт-Петербург и коренная реформа этнического стереотипа поведения. Этот переворот заложил все возраставший культурный барьер между народом и господствующими сословиями, который превратился в мину замедленного действия. Огромная часть энергии этнического организма не могла быть ассимилирована этой чуждой формой и ушла на саморазрушение.

В ХХ веке энергетика этноса была окончательно подорвана двумя последними "залпами" — террором Гражданской войны и катастрофой Второй мировой, в которой почти целиком погибло поколение последних великорусских пассионариев. Недаром в России и поныне вспоминают ту войну с неутихающей болью. Это был не просто сильный этнический удар, подобный холокосту европейского еврейства, многие пассионарии которого укрылись за океаном. Это был действительно смертельный удар, после которого великорусский этнос не мог существовать даже по инерции. Несмотря на послевоенные внешнеполитические успехи, внутренне этнос стремительно деградировал, поскольку в нем неудержимо нарастал процент субпассионариев, озабоченных лишь мещанско-потребительскими интересами. Инерционная фаза продлилась от силы 40 лет, вместо положенных трех столетий. Как только с исторической арены сошло сталинское поколение, все рухнуло, как карточный домик. Началась фаза явной обскурации. Империя, создававшаяся три столетия, распалась в считанные дни; столь же стремительно разрушаются и все остальные "оригинальные стереотипы поведения" великорусского этноса — социальные, культурные, этические.

4.

Россия ушла на дно, как затонувшая подводная лодка. Погибла великая этническая форма, которая много столетий определяла лицо российской цивилизации. Но дух, наполнявший эту форму, никуда не делся. Он нуждается в новом оформлении, в новом этносе, который даст новую жизнь российской цивилизации. Мы говорим о китежанах — не о конфессии или партии, а именно о новом народе, призванном осуществить эту миссию. Этот народ складывается из последних пассионариев прежнего этноса, — из тех, у кого сохранилось представление о великой, глобально самобытной форме, в которой только и может достойно существовать российская цивилизация, есть энергия, необходимая, чтобы ее создавать, но вместе с тем и великая неудовлетворенность подделками, попытками реставрировать то, что ушло безвозвратно. Искусственный подъем этой лодки уже ничему не поможет — все настоящее поднимается и обретает себя само.

Этногенез не имеет ничего общего с "принципом крови", "расовой чистотой" и другими подобными химерами. Этнос — это уникальный сплав жизненной энергии и особых психологических качеств. Новый этнос рождается как "консорция" — общность людей, связанных единством судьбы. Никакая медиакратия, господство массовой культуры, тотальной профанации и симуляции этот процесс остановить не может. Новый народ может возникнуть в любой культурной и социальной среде — от сторонников различных философских школ до фанов того или иного музыкального стиля. Единственный определяющий фактор — воля пассионариев, связанных общими устремлениями и единой судьбой. Соответствующий себе масштаб этнос обретает только когда представители нового оригинального стереотипа поведения, комплиментарно настроенные друг к другу, составят некую "критическую массу", явственно различимую на общем фоне прежнего этноса и сопоставимую с ним. Это сопоставление не обязательно должно быть численным — здесь все решает пассионарная энергетика, которой у нового этноса заведомо больше, потому что он ориентирован на историческое творчество, а не на пассивное выживание, как прежний.

Почему мы выбираем своим символом Китеж? Китеж — предание о сокрытой и вновь обретенной полноте бытия, русское предание о "земле обетованной", которую еще нужно открыть. Он стоит в одном ряду с мощнейшими мифами, изменившими лицо мира и оставившими на его карте новые государства и народы (например, США и современный Израиль, само название которого всего 100 лет назад тоже считалось "не более, чем мифом"). Особое достоинство этого мифа в том, что Китежа нет и никогда не было, его нельзя "возродить", его можно создать только с чистого листа. Здесь открывается решительный выход за пределы "доинтерпретации" прежних реальностей, с помощью которой современная культурная среда превращает в попсовую жвачку любые остатки прошлого. Это абсолютный миф — и потому его невозможно соотнести с чем-то уже существовавшим в истории, выдать за некую музейную "реставрацию", привести толпу "экспертов по Китежу", которые разложат по полочкам: что есть Китеж, а что Китежем не является. В русской традиции китежский миф не связан с какой-то одной определенной эпохой — он проявляется в дохристианских сказаниях, в летописях староверов, в поэзии Серебряного века, в русском роке. Не связан он и с какой-либо географической конкретикой: хотя одна из популярных легенд связывает его с приволжским озером Светлояр, но она относится лишь к периоду борьбы с татаро-монгольским нашествием. А Китеж существовал в восточнославянской мифологии и до него, а впоследствии староверы вообще расширили его "сакральную географию" до глобальных масштабов, соединив этот миф с преданиями о волшебном Беловодье и "островах блаженных".

Мы сами будем решать, что такое Китеж и каким он станет. Ведь полнота бытия, сокрытая в Китеже, может прийти только изнутри, только из недр собственной души, где хранятся великие архетипы нашей культуры. Именно поэтому из всех мифологических Китежей нам ближе всего Китеж староверов-беспоповцев, которым впервые удалось добраться до его глубины, до той самой точки, где абсолютная самобытность тождественна абсолютной свободе, — а не противоречат друг другу, как нас сегодня пытаются убедить воюющие между собой осколки прежнего этноса.

5.

Форма, которую принимает китежский этнос, соразмерна эпохе и символу. Это не компактная организованная масса, а децентрализованная структура, сеть автономных сообществ, не связанных иерархией и субординацией. Китеж — "место, которого нет", "отсутствующий центр", вокруг которого вырастает этот новый народ. Такое сообщество невозможно запретить или уничтожить. Подобно тому, как рассеянные по ойкумене христианские общины покорили ветхую империю и вырастили на ее обломках новую цивилизацию, так и теперь китежские общины образуются в самом средоточии старого этноса и постепенно становятся новым центром кристаллизации. Это как бабочка внутри куколки, которая переваривает старое тело гусеницы и превращает его материю в свои крылья.

Этнос китежан начал складываться в 90-е годы ХХ века параллельно тому, как постсоветские остатки великорусского этноса провозгласили себя "россиянами". Но на самом деле никакой "России" тогда не возродилось, сколько бы не вытаскивали из нафталиновых сундуков ветхой геральдики и атрибутики. "Россия" 90-х возникла как "гигантская обезьяна, забравшаяся на склад исторического реквизита всех времен и народов. Большая обезьяна, бесхозная и, главное, — не жилец... Не зная, что делать, она лихорадочно завладевает все новыми значками, магически полагая, что сумма обозначений реального когда-то пересилит гложущую пустоту, придав небывальщине статус вещи. Но перед нами пока что лишь активная нежить; эктоплазма. Имя "Россия" слишком велико, непосильно для этой страны. Может быть, оно и пришло слишком рано?"

Китежане начали выделяться именно таким умением отличать эту раскрашенную нежить от России, отделять иллюзию от реальности. Причем это умение обычно приходило интуитивно и спонтанно, избегая, как и все живое, чрезмерной рационализации и формализации. Напротив, многие мастера четко формулировать это различие на протяжении 90-х сами вдруг оказались главными дрессировщиками этой "обезьяны", облепив ее самыми изощренными "значками реальности". Как автор вышеприведенной цитаты, некогда оригинальный философ, а затем официальный политтехнолог Глеб Павловский.

Генезис китежан исходил не от того, будто они что-то "знали о настоящей России" — обычно все претензии на такое "знание" сводятся к тому или иному архаичному симулякру. Они просто сами и являлись Россией — в самом современном ее облике. Им не было нужды устанавливать между нею и собой какую-то дистанцию, воздыхать о "России, которую мы потеряли", подключаться к ставшему вдруг расхожим трёпу о ее "возрождении" — они просто рождались и открывали Россию заново. Пусть даже они и не знали самого этого слова, которое тогда еще не испохабили "обезьяны" 90-х, но они являлись Россией уже в силу того, что родились здесь и хотели быть самими собой. "Счастливое советское детство" — это ведь правда, а не миф, — пишет Сергей Нечаев, — для детей мир 70-х — 80-х был приспособлен лучше всего на свете. А когда мы достаточно подросли, чтобы эта реальность стала нам мешать, она вдруг исчезла как дым, ее смели вихри истории. Мы получили свободу именно в тот момент, когда она стала нам нужна, именно в том возрасте, когда кроме свободы человека больше ничего не интересует. И мы научились быть свободными. Ритмы страны идеально вписались в ритм нашей жизни".

Именно тогда и произошло окончательное "разделение этносов". Нас никоим образом не затрагивали последние великорусские споры о прошлом. Нам были одинаково далеки "совки", разложившиеся на "коммунистов" и "демократов" с их бесконечной полемикой по поводу исторических событий 1917 года. Наша история еще только начиналась, и нас интересовало только свободное будущее, вне всякой зависимости от рациональных стандартов уходящей эпохи. Новый "оригинальный стереотип поведения" возникал из романтической и технократической фантастики. Детство нового этноса великолепно отразили фильмы вроде "Приключений Электроника", где прозвучал настоящий гимн иного восприятия времени и пространства:

А нам говорят, что Волга
Впадает в Каспийское море,
А я говорю, что долго
Не выдержу этого горя!

Чтоб стать, говорят, человеком,
Шагать надо в ногу с веком,
А мы не хотим шагать,
Нам хочется гулять!

Такое мироощущение было, конечно, никак несовместимо с коммунистической "дисциплиной". Но и с банальным "антисоветизмом" оно тоже не имело ничего общего. Оно просто было вне самого этого плоского дуализма — и именно поэтому вызывало непонимание и настороженность обеих противоборствующих сторон прошлого. Забавный и показательный факт: несколько лет после "демократической революции" по телевидению ни разу не повторяли другой культовый фильм нашего детства — "Гостья из будущего". Причина этого состояла скорее всего в том, что для сверхполитизированных "демократов" одна картинка 2084 года выглядела крайне неудобно — когда при съемке с летящего флипа отчетливо виден развевающийся над Кремлем советский флаг.

Кстати, на грандиозных концертах самой культовой группы тех лет — КИНО — публика часто размахивала именно советскими флагами. Но вряд ли у кого повернется язык на